Новости
К 105-летию со дня рождения музыканта
«… за роялем сидел аскет, философ,
мудрец, знающий нечто такое,
от чего музыка лишь часть…»
Альфред Шнитке
20 марта исполняется 105 лет со дня рождения Святослава Теофиловича Рихтера – величайшего пианиста XX века, ученика знаменитого Г. Нейгауза, обладателя множества званий, премий и наград, артиста, чья виртуозная техника сочеталась с огромной широтой репертуара и глубиной интерпретаций, человека, никогда не перестававшего неустанно трудиться и учиться на пути к вершинам музыкального исполнительства.
«Святослав Рихтер стал для своего поколения больше, нежели знаменитый артист. В быту, как и в искусстве, он тоже сотворил свое особенное «рихтеровское пространство», духовное поле, куда не проникает низменное, плоское, одномерное…», — пишет пианистка Вера Горностаева.
Сегодня мы публикуем подборку высказываний пианиста о музыке и музыкантах, посвящая их памяти великого артиста Святослава Рихтера, который когда-то выступал и в зале Тульской филармонии…
* * *
«Главное – поменьше заигранной музыки».
«Мой принцип, что надо играть только те сочинения, в которые действительно влюблен, а не те, которые обязательно «принято» играть».
«Выражать надо раньше, чем поражать».
«Почему я играю почти в темноте? Какие только таинственные причины, лестные и не слишком, не изобретают люди, чтобы объяснить это! А между тем причина одна – публика. Мы смотрим на музыку, и нет ничего пагубнее для нее. Движение пальцев, мимика отражают не музыку, а работу над ней, они не помогают схватить ее суть; взгляды, брошенные в зал или на слушателей, разъединяют, отвлекают воображение, вторгаются между музыкой и ее восприятием. Нужно, чтобы музыка приходила чистым и прямым путем. С наилучшими пожеланиями и в надежде, что темнота будет способствовать сосредоточенности, а не нагонять дремоту».
«Необходима вера в сочинение, полное доверие к тому, что сочинение выражает и как оно написано. Без веры в сочинение нельзя хорошо сыграть его».
«Мало найти себя в произведении, следует еще открыть в нем нечто особенное, неизвестное. Не всегда это получается».
«Самые трудные композиторы – это те, которых в данный момент играешь. Но для меня, пожалуй, всего труднее Моцарт и Шопен – из западных, Рахманинов – из русских. Совсем по-особому, чрезвычайно труден Шостакович. Прокофьев – тот гораздо проще, его играть и удобнее, и легче».
«Я играю не для публики, а для себя, и когда мне нравится, то и публика довольна».
«Бах больше, чем какой-либо другой композитор, допускает различные истолкования».
«Милый Гайдн, я его очень люблю, а другие пианисты? Сравнительно равнодушны».
«Тридцать вторая соната – истинный авангард. Похлеще, чем Камерный концерт Берга или вариации Веберна. Как Иаков, Бетховен борется с Богом».
«В пианизме очень многое от театра. Возьмите сонату Листа, первое «пам». Надо выйти на сцену и не начинать, пока не досчитаешь до тридцати. Тогда можно «пам». Тут уже не только театр, но и мистика.
В Италии было очень жарко, я нервничал и досчитал только до двадцати семи. И все полетело в тартарары. В 32-й сонате Бетховена, наоборот, на рояль надо наброситься, не успев сесть, – как оглашенный!».
«…Только Брамс мог такое написать – так неудобно. А у Шумана в «Фантазии»? Эти скачки… Какое-то проклятье! Я знаю, как их буду играть – надо зажмуриться! Хотите пари: девять раз сыграю со светом и смажу, а в темноте у меня получится?».
«Шопена надо играть так, чтобы получилось нечто неожиданное; тогда будет хорошо».
«А вот где я вижу себя за арфой, так это в Es-dur’ном этюде Шопена! В Одессе одна дама все время настаивала: «Светик, зачем тебе фортепиано? У тебя же толстые пальцы, они с трудом пролезают в клавиши. Переходи на арфу!».
«А ведь дух Шуберта самый послушный, совершенно особенный. Он приносит другое время, мы его абсолютно не знаем».
«Жаль, нет пива, а так бы у нас получился Брамс. Пиво и сосиски – это Брамс».
«А вы знаете, какой композитор самый религиозный? Нет-нет, не Бах. У него все слишком организованно, выглажено по стрелке. Ты уже не можешь стоять – но должен. Тебе сегодня не хочется молиться – но должен. Самый религиозный – Франк! Это Бог внутри тебя. Все как раз субъективно и спрятано от других. Ты и икона!..».
«Логика Бартока настолько необычна, что никогда не знаешь, как развернутся у него события. Каждый раз его вещи приходится учить как бы заново».
«Я с большим трудом воспринимал присутствие Шостаковича, у меня начинали дрожать ноги. Он был слишком дерганый и страшный неврастеник – гений, но тоже совершенно сумасшедший. Отчего же я сказал «тоже»? Я ведь не сумасшедший, я совсем нормальный, между прочим. Может, и мне хотелось бы быть сумасшедшим. Так всегда бывает…».